Ирина Федоровна сидела на диване и чистила у себя между пальцами на ногах. За столом сидели ее муж Тимофей Иванович со своим другом Рыбаковым и пили водку, заедая ее отваренной рыбой.
Вдруг в дверь постучали. Тимофей Иванович и Рыбаков быстро убрали со стола, а Ирина Федоровна, надев тапочки, побежала открывать, тихо выругавшись, что, мол, не дадут себя в порядок привести.
В открытую дверь вероломно шагнул Иноккентий Шварц, и, обняв Ирину Федоровну, стал страстно целовать ее в груди.- Кто там, Ирунчик? - послышался голос Тимофея Ивановича.
- Это... не... это ко мне... почтальон! - срывающимся голосом ответила Ирина Федоровна, тщетно пытаясь отразить бешеный натиск Иноккентия Шварца, снимающего с нее халат.
- А я ведь действительно принес, так сказать, письмецо, - тихим басом проговорил Иноккентий Шварц и нежно поцеловал Ирину Федоровну в пупок.
- Тьфу, гадость какая, - отплевываясь после поцелуя, в сторону заметил Иноккентий Шварц и сунул Ирине в руки письмецо.
Судорожно трясущимися руками Ирина принялась распечатывать письмо. Она узнала почерк своего первого мужа Степана. Степан сообщал, что вскорости вернется из Африки и просил надлежащим образом приготовиться к своему приезду. Эта новость была неприятна для Ирины Федоровны, ибо она без ведома Степана вышла замуж за Тимофея Ивановича, хотя любила Иноккентия Шварца, а со Степаном не развелась.
Ирина была женщиной не весьма чистоплотной, но имела фигуру Афродиты. Иноккентий Шварц, увидя контур ее тела, обезумел от охватившей его страсти. Он сорвал с Ирины тапочки - единственное, что на ней оставалось, и решил, что ничто не отвратит того, что должно произойти. Когда он, закрыв глаза, поцеловал Ирину в лимфоузел под ушком, та обмякла, утратив способности к сопротивлению.
Тимофей Иванович, тем временем, вышел в прихожую, и у него от недоумения поднялись очки.
- Что это вы делаете! - закричал Тимофей Иванович, вперив руки в края халата.
- Дурак... - томным голосом ответила Ирина, теребя волосы Иноккентия Шварца, снимающего с себя носки.
- Кто дурак?! - осведомился Тимофей Иванович.
- Ты дурак, кто же еще, - сняв носки, ответил Иноккентий Шварц.
Тимофей Иванович, опустив очки на нос, обомлел от удивления:
- Рыбаков, а я считал вас своим другом... - только и мог выговорить он. Иноккентий Шварц, дьявольски смеясь, запустил в него носком.
Тут в прихожую вышел Рыбаков. Настало время обомлеть Ирине. Иноккентий Шварц и Рыбаков были впрямь похожи, как сиамские близнецы. Тимофей Иванович, увидя раздвоение Рыбакова, сошел с ума. Может быть, почвой для этого послужила неожиданная измена жены, а также нервная работа - Тимофей Иванович работал стеклодувом. Рыбаков тоже поразился своим сходством с голым незнакомцем, но еще больше его потрясла дикая красота обнаженной Ирины Федоровны.
Лишившийся рассудка Тимофей Иванович вдруг подпрыгнул, врезавшись головой в люстру, и закричал: "Следует признать, господа патриции, что мы весьма недооценили философское значение полета Юрия Гагарина. Так восстановим же историческую справедливость."
"Да, тут не обойдется без помощи психофизиолога Елдаева," - подумал Иноккентий Шварц, а Рыбаков тем временем глотал слюни, созерцая трепетный стан Ирины.
"А есть ли у тебя нашатырь, брат кесарь? - вдруг спросил Иноккентий Шварц у Рыбакова, - ведь ты мой брат... - проговорил он вкрадчивым сатанинским шепотом.
У Рыбакова даже не хватило сил ответить - вся его мужская и общечеловеческая психическая энергия ушла в созерцание обнаженной Ирины. Он даже не заметил, что Иноккентий Шварц назвал его кесарем - прозвищем, известным лишь его друзьям-собутыльникам. Как бы потеряв себя, он бросился на колени перед Ириной и стал целовать ее между пальцами на ногах. Иноккентий Шварц сплюнул вторично.
Ирине стало жаль своего бедного мужа, и она решила допустить его к участию в вакханалии. Она искоса обольстительно глянула на Тимофея, и тот, резкими движениями стал развязывать пояс на своем халате. «Оскверним храм Венеры!» - возголосил Тимофей.
Рыбаков, приходя в состояние какого-то первобытного упоения, стал из-между пальцев Ирины выковыривать грязь и жадно ее пожирать. Это вызвало такое отвращение у брезгливого Иноккентия Шварца, что его вырвало прямо на грудь Ирины Федоровны. "Да! Да! - вдруг восторженно воскликнул Тимофей Иванович, - наводнение в Бейруте!"
Такой поворот событий заставил компанию прекратить свою оргию. Связав Тимофея Ивановича поясом от его халата, братья Иноккентий Шварц и Иноккентий Рыбаков поволокли несчастного безумца к Поликарпу Елдаеву.
- Ваше Ф.И.О.? - спросил у Тимофея Ивановича профессор Елдаев.
- Блудницкий Никифор Львович, помещик, представился Тимофей Иванович.
- И велико ли ваше поместье? - доверительным голосом спросил профессор, поглаживая седую бородку и пристально глядя помещику в глаза.
- Пол России.
- Чудно! - заключил профессор, снимая брюки и садясь голой задницей на персидский ковер.
- Сидеть на полу негигиенично! - заметил помещик.
- Я с вами принципиально не согласен, Никифор Львович, - процедил Елдаев. - Сидеть на полу гигиенично весьма.
- Молодой человек, потрудитесь иметь почтение к дворянскому лицу.
- Не старый режим.
Никифора Львовича Блудницкого так поразила последняя фраза, что он, выпучив глаза, повалился на пол, испуская пену.
Елдаев встал с пола, подошел к своему чемоданчику и, открыв его, извлек какой-то медицинский инструмент, весьма сложной конструкции. Подойдя к Блудницкому, он показал ему этот инструмент:
- Ну ты, недорезанная дворянская сволочь, прекрати немедленно пачкать ковер, не то применю сей предмет по назначению.
Ужас Никифора Львовича был так велик, что пеноиспускание моментально прекратилось. Никифор Львович встал и, чистя мундир, принял позу орла, и торжественно произнес: «Я требую сатисфакции. Извольте завтра утром прислать вашего секунданта.»
- Чего требуешь? – переспросил Елдаев, приложив медицинский инструмент к уху.
- Удовлетворения! – выкрикнул Никифор Львович.
- Да ты, скотина, еще и мужеложник! Да я тебя и без секунданта сейчас… удовлетворю! – прошипел Елдаев, снимая со стены внушительных размеров грузинский кинжал.
- Искусная работа мастера X века, жаль марать его в крови мужеложника, - целуя холодный клинок, проговорил Елдаев.
- Жаль, так не марайте, - с надеждой и пренебрежением в голосе ответил Никифор Львович.
- На сей раз твоя правда - не буду, - сказал Елдаев, рассматривая свое отражение в медицинском инструменте. - Но впредь запомни: я ненавижу две вещи - помещиков и гомосексуалистов.
Никифор Львович надел папаху и торжественно покинул помещение.
- Следующий! - приоткрыв дверь, крикнул Елдаев.
Следующим оказался человек со страстным взглядом, лет пятидесяти. Он был лыс, и на лысине его блестели прыщи. Приоткрыв дверь, он осведомился, сильно картавя:
- Здесь п'инимает психофизиолог и гомеопат п'офессо' Елдаев?
- Здесь, здесь, жидовская свинья!
Не то что бы Елдаев был антисемитом, но после тяжелого рабочего дня ему показалось, что этот еврей наверняка или помещик или гомосексуалист. Как ни странно, и то и другое оказалось правдой.
- Ваше Ф.И.О.? - резко спросил Елдаев.
- Зовите меня просто - Степан.
- Странно...
- Что тебе странно, ты, гиппократ сушенный?! Видишь эти прыщи? - подставляя лысину, заорал пришедший. - Чтобы к завтрашнему утру их не было!..
- Я, покинув свои поместья в Северозападной Африке, приехал сюда, - успокоившись, продолжал он, - а здесь меня называют жидовской свиньей. Так именовать себя я разрешаю только своему другу, и то не свиньей, а поросеночком.
Елдаев начал поглаживать рукоятку грузинского кинжала. Он приходил в ярость и, в конце концов, выхватил кинжал из ножен и завопил: "Вот сейчас я сделаю тебе обрезание, христопродавец!"
Степан побледнел и стремглав рванул из кабинета. Он бежал минут двадцать, хрипя от страха. Это было настолько сильное потрясение, что у Степана восстановились волосяные луковицы и мужская сила.
В страхе, собственно, и заключалось целительное свойство метода психофизиолога Поликарпа Елдаева.
